Пока Надежда Лебедева ещё носила девичью фамилию, их отношения можно было назвать практически идеальными. И заветные три слова они сказали друг другу чуть ли не на первом же свидании. Хотя стоило, конечно, учитывать, что до этого они были знакомы почти десять лет.

После развода, а потом и в этой жизни, в то время, что он был предоставлен сам себе после побега с турнира, у него были другие женщины. Но при этом ничем особенно романтическим в этих отношениях никогда и не пахло.

Так что сейчас, когда девушка, о которой Лаз даже не думал в этом ключе, вдруг призналась ему в ТАКОМ, как реагировать он просто не представлял. Ответить ей взаимностью он не мог, просто потому что ничего подобного не испытывал. И она, похоже, это прекрасно понимала. Но от этого ситуация лишь больше запутывалась. Сделать вид, что этого разговора не было? Объясниться? Игнорировать её? Избегать?

И кроме этих двух линий размышления были мысли ещё о десятке вещей.

Об Айне, положение которой Лаз каким-то образом всё ещё продолжал чувствовать. О том, что, наверное, стоило бы по крайней мере дать знать семье, что он ещё жив. О том, что рыболюди, похоже, с самого начала не считали людей никем кроме пленников. О том, была ли пространственная магия каким-то отдельным подтипом, как зачарование или трансформация, или являлась просто неизвестной человечеству ветвью псионики. О произошедшем в пространстве его души, в том видении выглядевшем совсем по-другому. О том, что это могло означать…

Голова была готова просто взорваться от мыслей.

— Как ты? — раздался из-за спины слишком хорошо знакомый голос. И по тому, что Лаз даже не заметил приближения Фауста, можно было понять, насколько ему сейчас было не до того.

— Сбежал, как трус, ты же видишь. Ты знал, что она мне скажет? — не увидеть в произошедшем руку Фауста было невозможно.

— В общих чертах, — Лаз резко повернулся к мужчине, но на лице того не было заметно и намёка на улыбку.

— Зачем?

— Потому что иначе ты бы сломался. А её слова, какими бы они ни были, оттолкнули тебя от края.

— Но при этом поставили её саму на этот край.

— Иного выбора не было.

— Она тебя возненавидит, — Лаз замолчал, раздумывая, стоит ли говорить то, что вертелось на языке. Но, в конце концов, всё-таки спросил. — Почему ты это сделал? Почему пожертвовал её чувствами ради меня? И не говори, что ты боишься умереть, я в это не поверю.

— Знаешь, в чём самая большая сложность жизни врача? — начал Фауст после недолгой паузы. Лаз не ответил, прекрасно понимая, что ответа не требовалось. — Сложнее всего всюду видеть то, о чём другие даже не догадываются. Видеть недуги, видеть симптомы, видеть болезни. Даже если ты этого не хочешь, даже если бы всё отдал, лишь бы хоть на часочек забыть об этом. А я вижу людей. Я видел их столько, что на рассказ хотя бы о половине уйдёт не один год. И я научился, хотя сам об этом никогда не просил, видеть разницу между важными и неважными людьми. Как бы цинично это ни звучало, но есть люди, которым на роду написано совершить нечто особенное. А другим, насколько бы они ни были талантливы, сильны, влиятельны, красивы и так далее и тому подобное, этого не дано.

Фауст тяжело вздохнул.

— Мар не важен. Он — неплохой человек, отличный капитан. Может быть, в жизни он добьётся немалых высот, но он не важен. Я тоже не важен. Да, я прожил очень много лет и повлиял на тысячи чужих судеб, но в общей картине вещей мои странствия, какими бы долгими они не были, никогда не смогут сравниться с той важностью, о которой я говорю. И Ронда не важна, пусть даже она — высший маг и бывшая наследная принцесса древнейшей страны на континенте.

А вот ты важен. Ты не идеален, ты — не герой, и никогда им не станешь, как не стать тебе и великим правителем, лидером, завоевателем или кем бы то ни было ещё. Но при этом каждое твоё действие, каждый шаг, каждое слово в итоге может изменить судьбу даже не сотен или тысяч людей, а всего мира.

Настанет момент, я уверен, когда ты будешь говорить нечто подобное другим, с высоты своего опыта. Но сейчас твой путь лишь начинается и слишком легко столкнуть тебя с него. И раз уж мы встретились, что, по моему мнению, произошло вовсе не случайно, я не могу позволить тебе упасть.

Это жестоко, это цинично, ты не ошибёшься, если скажешь, что это отвратительно. Но ради этого я готов использовать все доступные средства. В своё оправдание могу лишь сказать, что, если бы ради твоего спасения собой должен был пожертвовать я, а не она, я сделал бы это не задумываясь.

— Но почему? — столько откровений подряд Лаз уже не мог выдерживать. И по его щекам давно уже текли ручейки слез. — Почему ради того, чтобы я продолжал жить, кто-то постоянно должен умирать или ломать свои судьбы? Причём это обязательно кто-то близкий мне: моя семья, мои друзья — родные мне люди. Если такова цена, то не лучше ли мне просто умереть?

— А это зависит от того, как ты собираешься распорядиться своим даром, — Фауст подошёл и опустился перед Лазом на одно колено, заглядывая ему в глаза теперь уже снизу вверх. — Если ты решишь спустить его в отстойник, занимаясь самобичеванием, то определенно смерть — лучший выбор. Потому что, как бы прискорбно это ни было, но люди вокруг тебя продолжат страдать, и с этим ничего не поделать, как бы ты не старался.

Но если ты выберешь воспользоваться этой возможностью и оставить все свои страхи вместе с сомнениями позади, то, при правильном подходе, добро, что ты будешь способен сделать, перекроет все эти страдания. Вот твоё перепутье, — Фауст кивнул головой за спину Лаза, на границу искажений. — Ронда смогла оттащить тебя от края, но никто и никогда не сможет заставить тебя куда-то идти, если ты сам этого не захочешь. И сейчас ты должен выбрать. Остаться на месте, во всех смыслах этого слова, или двигаться вперёд.

Могу сказать честно, что второй путь будет очень труден. На нём тебя ждёт столько кошмаров, что сложно подсчитать. На нём будет боль, будет горе, и будет смерть. Но чем дальше ты сможешь зайти, тем шире будут твои шаги и тем громче. И, в конце концов, один лишь их звук сможет создавать такие шторма и землетрясения, что боли, смерти и горю ничего не останется, кроме как убегать в ужасе.

— Ты слишком красиво всё расписал, как я теперь могу отказаться? — шмыгнув носом, улыбнулся Лаз. Фауст довольно рассмеялся.

— Ну так, пять веков практики, что ты хочешь, — однако, потом улыбка вновь пропала с его лица. — Шутки-шутками, но ты, и правда, должен всё тщательно обдумать. Потому что, сделав шаг вперёд, останавливаться уже будет нельзя. Иначе те же самые шторма придут уже по твою душу. И поверь, это будет в десятки раз хуже, чем ты можешь себе даже представить.

— Ты можешь найти остальных? Я обещаю подумать, пока ты ходишь и, так или иначе, мне будет, что им сказать.

— Договорились.

Когда пару часов спустя Фауст вернулся вместе с Рондой и Маром, на улыбающемся лице Лаза нельзя было заметить и следа слёз.

— Что скажете, если мы сейчас же уберёмся отсюда?

Когда Лаз ломал ловушку Кмау, он действовал на чистых инстинктах, однако, этот опыт показал уязвимость пространственной магии. Она не терпела грубого отношения.

Впрочем, то же самое можно было сказать и о псионике в целом. Да, немного поразмыслив, Лаз уже не сомневался: пространственная магия и вожделенным им предельный образ псионики — одно и то же. И, как это и должно было быть, лучшие заклинания псионики воплощали в себе как лучшие, так и худшие стороны всего этого огромного раздела магии.

Стихийные заклинания при подавлении их грубой силой вели себя скорее, как резина: прогибались, мялись, искажались, но не пропадали. Нужно было невероятно постараться, чтобы просто чистой энергией уничтожить чужое заклинание.

Псионика же была «жёсткой», куда хуже выдерживая подобные нагрузки, а пространственная магия в этом плане и вовсе походила на стекло. При серьёзной нагрузке она сдавала позиции и просто разлеталась на осколки.